Жена Достоевского Анна Григорьевна, работавшая у него стенографисткой, вспоминает, как он сделал ей предложение:
С того времени прошло полвека, а все подробности этого дня так ясны в моей памяти, как будто произошли месяц назад. Был светлый морозный день. Я пошла к Фёдору Михайловичу пешком, а потому опоздала на полчаса против назначенного времени. Он, видимо, давно уже меня ждал: заслышав мой голос, Фёдор Михайлович тотчас вышел в переднюю.
— Наконец-то вы пришли! — радостно сказал он и стал помогать мне развязывать башлык и снимать пальто. Мы вместе вошли в кабинет. Там, на этот раз, было очень светло, и я с удивлением заметила, что Фёдор Михайлович чем-то взволнован. У него было возбуждённое, почти восторженное выражение лица, что очень его молодило…
У нас давно уже повелось, что, когда я приходила стенографировать, он рассказывал мне, что делал и где бывал за те часы, когда мы не видались. Я поспешила спросить, чем он был занят за последние дни.
— Новый роман придумывал.
— Что вы говорите? Интересный роман?
— Для меня очень интересен; только вот с концом романа сладить не могу. Тут замешалась психология молодой девушки. Будь я в Москве, я бы спросил мою племянницу, ну, а теперь за помощью обращусь к вам.
Я с гордостью приготовилась «помогать» талантливому писателю.
— Кто же герой вашего романа?
— Художник, человек уже не молодой, ну, одним словом, моих лет.
— Расскажите, расскажите, пожалуйста, — просила я, очень заинтересовавшись.
И вот в ответ на мою просьбу полилась блестящая импровизация. Никогда, ни прежде, ни после, не слыхала я от Фёдора Михайловича такого вдохновенного рассказа, как в этот раз. Чем дальше он шёл, тем яснее казалось мне, что он рассказывает свою собственную жизнь, лишь изменяя лица и обстоятельства. Тут было всё то, что он передавал мне раньше, мельком, отрывками.
B новом романе было тоже суровое детство, ранняя потеря любимого отца, какие-то роковые обстоятельства, которые оторвали художника на десяток лет от жизни и любимого искусства. Тут было и возвращение к жизни, встреча с женщиною, которую он полюбил: муки, доставленные ему этою любовью, смерть жены и близких людей, бедность, долги… Душевное состояние героя, его одиночество, жажда новой жизни и желание вновь найти счастье были так живо и талантливо обрисованы, что, видимо, были выстраданы самим автором, а не были одним лишь плодом его художественной фантазии.
На обрисовку своего героя Фёдор Михайлович не пожалел тёмных красок. По его словам, герой был преждевременно состарившийся человек, больной неизлечимой болезнью, хмурый, подозрительный; правда, с нежным сердцем, но не умеющий высказывать свои чувства; художник, может быть, и талантливый, но успевший ни разу в жизни воплотить свои идеи в тех формах, о которых мечтал, и этим всегда мучающийся.
Видя в герое романа самого Фёдора Михайловича, я не могла удержаться, чтобы не прервать его словами:
— Ho зачем же вы так обидели вашего героя?
— Я вижу, он вам не симпатичен.
— Напротив, очень симпатичен. У него прекрасное сердце. Подумайте, сколько несчастий выпало на его долю и как безропотно он их перенёс! Ведь другой, испытавший столько горя в жизни, наверно, ожесточился бы, а ваш герой все ещё любит людей и идёт к ним на помощь. Нет, вы решительно к нему несправедливы.
— Да, я согласен, у него действительно доброе, любящее сердце. И как я рад, что вы его поняли! И вот, — продолжал свой рассказ Фёдор Михайлович, — в этот решительный период своей жизни художник встречает на своём пути молодую девушку ваших лет или на год-два постарше. Назовем её Аней, чтобы не называть героиней. Это имя хорошее…
Эти слова подкрепили во мне убеждение, что в героине он подразумевает Анну Васильевну Корвин-Круковскую, свою бывшую невесту. B ту минуту я совсем забыла, что меня тоже зовут Анной, — так мало я думала, что этот рассказ имеет ко мне отношение. Тема нового романа могла возникнуть (думалось мне) под впечатлением недавно полученного от Анны Васильевны письма из-за границы, о котором Фёдор Михайлович мне на днях говорил.
Портрет героини был обрисован иными красками, чем портрет героя. По словам автора, Аня была кротка, умна, добра, жизнерадостна и обладала большим тактом в сношениях с людьми. Придавая в те годы большое значение женской красоте, я не удержалась и спросила:
— A хороша собой ваша героиня?
— He красавица, конечно, но очень недурна. Я люблю её лицо.
Мне показалось, что Фёдор Михайлович проговорился, и y меня сжалось сердце. Недоброе чувство к Корвин-Круковской овладело мною.
— Художник, — продолжал свой рассказ Фёдор Михайлович, — встречал Аню в художественных кружках, и чем чаще её видел, тем более она ему нравилась, тем сильнее крепло в нём убеждение, что с нею он мог бы найти счастье. И, однако, мечта эта представлялась ему почти невозможною. В самом деле, что мог он, старый, больной человек, обременённый долгами, дать этой здоровой, жизнерадостной девушке? Не стала ли бы она потом горько раскаиваться, что связала с ним свою судьбу? Да и вообще, возможно ли, чтобы молодая девушка, столь различная по характеру и по летам, могла полюбить моего художника? Не будет ли это психологическою неверностью? Вот об этом-то мне и хотелось бы знать ваше мнение, Анна Григорьевна.
— Почему же невозможно? Ведь если, как вы говорите, ваша Аня не пустая кокетка, а обладает хорошим, отзывчивым сердцем, почему бы ей не полюбить вашего художника? Что в том, что он болен и беден? Неужели же любить можно лишь за внешность да за богатство? И в чём тут жертва с её стороны? Если она его любит, то и сама будет счастлива, и раскаиваться ей никогда не придется!
Я говорила горячо. Фёдор Михайлович смотрел на меня с волнением.
— И вы серьезно верите, что она могла бы полюбить его искренно и на всю жизнь?
Он помолчал, как бы колеблясь.
— Поставьте себя на минуту на её место, — сказал он дрожащим голосом. — Представьте, что этот художник — я, что я признался вам в любви и просил быть моей женой. Скажите, что вы бы мне ответили?
Лицо Фёдора Михайловича выражало такое смущение, такую сердечную муку, что я наконец поняла, что это не просто литературный разговор и что я нанесу страшный удар его самолюбию и гордости, если дам уклончивый ответ. Я взглянула на столь дорогое мне, взволнованное лицо и сказала:
— Я бы вам ответила, что вас люблю и буду любить всю жизнь!
Я не стану передавать те нежные, полные любви слова, которые говорил мне в те незабвенные минуты Фёдор Михайлович: они для меня священны… Я была поражена, почти подавлена громадностью моего счастья и долго не могла в него поверить.
